Химия смерти
С фактами не поспоришь – мой друг действительно пытался меня убить. И все же временами я задаюсь вопросом: а что, если истина гораздо сложнее? Вскрытие показало, что умер он не от полученных травм, пусть даже они и впрямь выглядели смертельными. Нет, его убила передозировка диаморфина. Шприц, найденный у него в кармане, был пуст, а игла глубоко ушла в тело. Дикая случайность, произошедшая в тот миг, когда его переехал «лендровер»? А может, он сам сделал укол?
И кстати, чем можно объяснить, что он так и не воспользовался шприцем, чтобы утихомирить меня? Или почему не вколол смертельную дозу с самого начала? Ведь такой способ куда проще выдать за самоубийство, не говоря уже о его эффективности .
Да, и еще одно: в ходе расследования я узнал нечто такое, что заставило меня засомневаться в решимости Генри пойти на прямое убийство. Когда полиция осматривала «лендровер», то выяснилось, что второй конец шланга вообще не был подсоединен к выхлопной трубе. Шланг Мейтланд просто просунул в окно – и все.
Конечно, он мог соскочить, когда машина тронулась с места. Или, скажем, мог зацепиться за тело сбитого Генри.
И тем не менее эта мысль гложет меня по-прежнему: подключал он шланг или нет?
Трудно предположить, что Генри все спланировал заранее. Очень хочется верить, что он мог передумать. Если бы он и впрямь хотел меня прикончить, то шансов для этого имелось вдоволь. В голове постоянно вертится одна картинка: на Генри наезжает «лендровер», а он не сходит с места. Да, возможно, из-за физического переутомления его ноги отказались повиноваться. Или он просто не успел. А может, завидев надвигавшийся внедорожник, Генри принял окончательное решение? Ведь по его собственному признанию, у него недоставало смелости лишить себя жизни. Что, если он просто-напросто выбрал самый легкий путь и позволил мне доделать остальное?
Хм-м. А может, я слишком хитро все закрутил? Приписываю ему благородство, которым он вовсе не обладал? В отличие от Генри я не претендую на способность читать в душах людей. Да, человеческая психология – вещь куда более мутная, чем моя профессиональная область. Как бы страстно ни желал я, чтобы в Генри действительно тлела искупительная искорка, проверить это нет никакой возможности.
Как и многое другое.
После выписки из больницы меня навестила масса людей. Кое-кто заходил по долгу службы, кое-кто из любопытства; некоторыми двигало искреннее сопереживание. Одним из первых явился Бен Андерс, помахивая бутылкой отличного выдержанного солодового виски.
– Нет, я понимаю, конечно, что виноград – вещь традиционная. Но лично мне кажется, что зерно тебя поставит на ноги не в пример лучше, – заметил он, срывая пробку.
Бен налил нам по стакану, и, приподняв свою выпивку в ответ на его молчаливый тост, я чуть было не задал один любопытный вопросик. Та женщина, из-за которой на него взъелась полиция много лет назад . не была ли она, случаем, женой врача? Впрочем, я вовремя передумал. Не мое это дело. Да и знать-то по-настоящему не хочется .
Куда более неожиданным оказался визит преподобного Скарсдейла. Впечатление от него, признаться, осталось какое-то двойственное, вымученное. Старые разногласия никуда не пропали, и говорить нам в общем-то было не о чем. С другой стороны, меня все равно тронула попытка пастора к примирению. Собираясь на выход, он встал и взглянул мне в глаза мрачно-мрачно. «Ага, сейчас что-то скажет, – решил я. – Что-нибудь сентиментальное. Чтобы закрыть пропасть между нами». Увы, Скарсдейл в конечном итоге просто кивнул, пожелал выздоровления и удалился восвояси.
Единственным, кто навещал меня регулярно, была Дженис. Лишившись прежнего объекта для попечения и заботы, она слезливо переключила все свое внимание на меня. Если бы я съел те блюда, что она мне таскала изо дня в день, то за одни только первые полмесяца прибавил бы килограмма четыре. К счастью, аппетит не приходил. Я выражал Дженис свою благодарность, отщипывая по кусочку от полновесных образчиков английской кухни, а когда она уходила – выкидывал все в мусор.
Как-то раз, собравшись с духом, я спросил у нее про любовные интрижки Дианы Мейтланд. Дженис и раньше не делала тайны из своего неодобрительного отношения к покойной жене Генри, и теперь, после его смерти, ничего не изменилось. Неверность Дианы всегда была секретом Полишинеля, однако мое предположение, что ее мужа держали за всеобщее посмешище, вызвало бурю негодования.
– Да, все знали, но закрывали глаза, – колко заметила Дженис. – И не ради нее, а ради Генри. Мы его слишком уважали.
Нелепая трагикомедия, честное слово .
К работе в амбулатории я так и не вернулся. Даже после ухода полиции из «Банк-хауса» я не мог в нем оставаться: слишком больно. Пришлось договориться насчет временной подмены вплоть до назначения постоянного участкового врача или до тех пор, пока народ не прикрепится к другим клиникам. Как бы то ни было, я знал, что мои дни в роли манхэмского доктора подошли к концу. Бывшие пациенты заметно ко мне охладели. Для многих из них я по-прежнему выглядел малознакомым пришельцем, да еще и некоторое время находившимся под подозрением. В их глазах – даже сейчас! – мое участие в трагических событиях означало, что ухо со мной лучше держать востро. Прав был Генри. Чужой я здесь.